Хельве Луус, ребенком депортированная в Сибирь и вернувшаяся оттуда замужней женщиной: прошлое изменить нельзя, да и хотелось бы?

Хельве признается, что ее умиляют старые фотографии. Например, на одной из фотографий, сделанной, вероятно, летом 1939 года, она запечатлена с сестрой, матерью и бабушкой на Тойласком кладбище, рядом с ними - велосипеды. "В день поминовения усопших мы приехали из Валасте на велосипедах, я на велосипеде с отцом, а сестра - на велосипеде с мамой, но бабушка пришла пешком, в постолах, то бишь лаптях, и сказала, что никогда не сядет на это исчадие ада. Я так ясно помню тот день, потому что на кладбище продавали мороженое. На двухколесной тележке стояли две бочки, одна с белым, другая с кремовым мороженым. Кладбище было единственным местом, кроме города, где дети могли купить мороженое. А в магазине Валасте можно было купить развесные леденцы, на которые отец в день зарплаты всегда давал деньги", - вспоминает свое детство Хельве. Она не помнит, чтобы дома чего-то не хватало. Отец был шахтером, а мать работала на хуторе. Семья жила на хуторе бабушки. "Я думаю, мама была желанной невестой, потому что ее приданым был хутор. И мама с юных лет была очень хорошенькой". Фото: Matti Kämärä / Põhjarannik

89-летняя Хельве Луус с удовольствием пишет и рассказывает истории об ушедших временах - как о жизни в Сибири, так и о том, как она и ее сверстники строили рыбный комбинат в Тойла. Но делает она это не потому, что застряла во вчерашнем дне. Она делает это из уважения к делу всей жизни своих предков и ровесников.

- Прошлое позади, никто не может его изменить, даже если захотел бы. Нет смысла заранее жаловаться на будущее, потому что никто не знает, что оно нам принесет и действительно ли мы хотим это знать, - констатирует Хельве и цитирует стихотворение Артура Алликсаара "Время": "Нет ни лучших, ни худших времен. Есть только момент, в котором мы находимся сейчас".

Хельве довелось много работать на каждом этапе своей жизни - и в детстве, и выйдя на заслуженную пенсию. Трудовой стаж начал начисляться с того дня, как она, 13-летней девочкой, начала работать в овцеводческом совхозе. По возвращении из Сибири ее первым местом работы стал рыбокомбинат "Тойла", а первой должностью - изготовитель ящиков для рыбы. Хельве проработала на рыбокомбинате 32 года - столько же, сколько на данный момент она находится на пенсии.

- Среди строителей рыбокомбината были и другие молодые люди, вернувшиеся из Сибири. Но не только сибиряки, люди приезжали со всего Вирумаа. Молодые люди, сбежавшие со скотных дворов и свиноферм. Вначале все было очень примитивно, все работы выполнялись вручную. Со временем работа была механизирована, сфера деятельности расширилась, новых людей брали на работу и обучали на месте. И так все развивалось год за годом.

Год за годом шла в гору и карьера Хельве, хотя в те времена она еще не знала, что означает это слово. Для этого ей сначала пришлось продолжить обучение в школе, которое было прервано в шестом классе, когда ее отправили в Сибирь. 

- В то время в Тойла не было вечерней школы или классов такой школы, но поскольку многие мои ровесники не окончили школу по независящим от них причинам, я нашла единомышленников среди своих коллег, и мы написали заявления тогдашнему директору Тойлаской школы. В 1960 году при Тойлаской школе были открыты вечерние 7-й и 8-й классы, - вспоминает Хельве, которая была инициатором этой затеи.

Имея двух маленьких детей, она поступила учиться в рыбопромышленный техникум - Таллиннское рыбопромышленное морское училище - и окончила его в 1966 году по специальности "техник-технолог".

Уже во время учебы Хельве получила повышение по работе и некоторое время занимала должность кладовщицы. "Предыдущая кладовщица хотела уйти, а больше никто не желал соглашаться на эту должность. Боялись, что в случае недостачи их посадят в тюрьму и сошлют в Сибирь. Я сказала, что согласна работать кладовщицей - я побывала в Сибири и вернулась оттуда, мне нечего бояться".

Рыбокомбинат оставил свой след в поселке

Затем Хельве стала мастером смены, старшим мастером, технологом, заместителем начальника консервного цеха и начальником. "Я выполняла порученную мне работу со всей душой. А поскольку я и сама была рабочей, я заботилась о своих рабочих и ладила с ними. Я ведь ничего не делала в одиночку - за мной стоял коллектив. Мы все были молодыми и жаждущими развлечений. Если нужно было устроить вечеринку, ее устраивали".

Однако у руководящей работы были и теневые стороны.

- Если ты куда-то поднялся, ты должен был быть в профкоме, ученическом комитете школы, народным депутатом райсовета. А потом, как и у Каи Каллас, появилась красная черта - давление с призывом вступить в партию.

Хельве этого не хотела, и ей удалось как-то выкрутиться. Она также отказалась от работы начальником. "Работа была очень напряженной, а потом здоровье подвело. Я долгое время пробыла на больничном и больше не вернулась в цех в качестве начальника".

Поначалу она продолжала работать мастером. Когда Инспекция по качеству Управления рыбного хозяйства искала нового сотрудника, Хельве пошла туда работать инспектором. "Главная контора была в Риге, а на каждом рыбокомбинате был свой инспектор. Мне тогда жилось хорошо - бог высоко, царь далеко".

В довершение всего Хельве успела еще поработать в рыболовецком колхозе инспектором по подготовке и переподготовке кадров, пока в 1990 году она не вышла на пенсию.

- Рыбокомбинат, который мы строили потом и кровью, вдруг рассыпался, как одуванчик. Когда пришло эстонское правительство, продавать консервы в Россию стало невозможно. Вдруг наступило время, когда никому уже ничего не было нужно.

Однако следы рыбного комбината до сих пор видны в Тойла.

- Те молодые девчата, которые начинали вместе со мной и возводили этот комбинат, вышли замуж в Тойла и построили свои дома в Тойла. Они построили в Тойла целые улицы. Мы работали вместе, наши дети ходили в одну школу, а теперь мы все пенсионеры и ходим друг к другу на похороны.

Сама она живет в собственном доме на улице Ранна одна, мужа нет в живых уже двадцать лет. В бывшем хуторском дворе свой дом построили двое внуков - так что Хельве все же среди своих. Всего у нее четверо внуков, все они остались в этом краю и живут в волостях Тойла и Люганузе.

- Семьи моих детей и внуков живут в своих домах. Все они очень предприимчивые и сумели наладить свою жизнь, никто не сталкивался с жизненными перипетиями, - радуется Хельве, которая также является десятикратной прабабушкой.

Низкий поклон прародительницам

Рассказывая о своей жизни, Хельве чувствует, что она в долгу перед своими матерью и бабушкой.

- Какие тяготы выпали на долю женщин, подаривших нам жизнь! Моя бабушка овдовела в Первую мировую войну, мама осталась без мужа после Второй мировой войны. А через какие лишения прошли эстонские женщины в Сибири, чтобы вырастить своих детей и как-то прокормиться!

Хельве часто вспоминает свою свекровь Эдит, у которой была интересная история жизни. Ее отец был капитаном дальнего плавания из Баку, работал на нефтяном танкере, побывал в разных уголках света и взял жену из Вызу. Сначала они жили в Баку, но во время революции им удалось перебраться в Эстонию. Капитан купил для своей семьи хутор в Вызу. Обе дочери окончили Ракверескую женскую гимназию.

- Моя свекровь была весьма образованной женщиной, прекрасно говорила по-немецки и по-русски, - гордится Хельве.

В то же время на одном хуторе в Тойла в семье росли четверо сыновей - все они играли в духовом оркестре, участвовали в праздниках песни в Тарту, и как-то их пригласили выступить в Раквереской женской гимназии, где Эдит привлекла внимание юношей. Один из сыновей привел Эдит к своему отцу на смотрины, но старый хозяин забраковал девушку - что барышня знает о работе на хуторе?

- Хозяйка умерла, а Йоханну, служанку, привезенную из Нарвы, хозяин использовал в своих интересах. Потом старик поставил сыновей перед выбором: кто возьмет Йоханну в жены, тому и достанется хутор. Тот, кто приводил домой Эдит, женился на Йоханне, но на Эдит "положил глаз" другой сын. У Йоханны не было детей, а у Эдит их было семеро, - рассказывает Хельве.

Жизнь не перестает удивлять

Истории предков наглядно иллюстрируют, насколько странными порой бывают повороты жизни. Возьмем, к примеру, величие и гибель Оруского дворца.

- Когда Оруский дворец приводили в порядок для Пятса, мой отец ездил из Валасте на лошади на его строительство. Он рассказывал, что возил туда плитняк, зарплату платили за груз, но некоторые мужики берегли своих лошадей и нагружали плитняком телегу только наполовину. Одно поколение построило дворец, а потом его уничтожили. Следующее поколение на руинах дворцового курятника построило рыбный комбинат. Когда комбинат вышел на полную мощность, его, как и дворец, сровняли с землей, - проводит параллели Хельве.

Оглядываясь на свою жизнь, она гордится тем, что двадцать лет назад откликнулась на призыв посадить лес.

- Согласно статистике, был посажен один миллион саженцев. Но наверняка никто не подсчитывал, сколько саженцев было посажено хуторянами и отдельными людьми. Мы тоже приняли участие в этой акции всей семьей и посадили восемь тысяч березовых саженцев на четырех гектарах нашего леса. Я громко плакала, когда два года назад приехала посмотреть на него - такой мощный лес. Я не могу найти в своей жизни ничего настолько заслуживающего благодарности, чем посадка леса.

Этой весной Хельве готова даже на костылях отправиться на место, чтобы своими руками посадить еще несколько деревьев. Она также надеется, что ее потомки продолжат сажать лес.

В каждую семью 25 марта пришло по-своему

Чтобы запугать народ и ускорить создание колхозов, советская власть провела 25 марта в Эстонии массовую депортацию. Пять семей из деревни Валасте были отправлены в Сибирь, в том числе дочери Хильды Альб - Хельве, Вийви и Сильви. Хельве поделилась своими воспоминаниями с Эстонским литературным музеем. Рассказ вошел в десятку лучших и был опубликован в сборнике "Сибирские истории" в 1997 году:

"О 25 марта 1949 года написано много, но в каждую семью этот день пришел по-своему. Отец спал, потому что пришел с ночной смены на шахте. Мы с мамой поехали в Кохтла-Ярве, чтобы отвезти груз зерна, так как оставался еще последний зимник. Уже по дороге стало известно, что происходит. Поэтому мы с мамой остались в городе, ведь отцу удалось сбежать. Мы прятались день и ночь. Я - у соседей моей тети, мама - где-то в лесу, на полпути к дому. Бабушка и сестры были дома под охраной солдат.

Утром 26 марта меня поймали, арестовали и под охраной солдат отвели в их штаб, где выпытывали до вечера: "Где твой отец, где твоя мать?". Потом ближе к вечеру меня усадили в машину и повезли в родную деревню. По дороге проверяли всех, кто попадался на пути, пока не встретили маму. На вопрос: "Мама, почему ты идешь?" она ответила, что ее место - рядом с детьми".

* * *

Хельве вместе с матерью и сестрами оказалась в овцеводческом совхозе. Новым домом семьи стал хутор, где было два дома и два больших хлева, а гурьба местных мальчишек встретила их криками "фашисты". В одной квартире проживало четыре семьи - в общем 14 человек. В квартире была большая кухня с русской печью и гостиная. Работой Хельве и ее матери было пасти стадо из 800 овец. 

Хельве (в центре) пасет овец в Сибири. Фото: Erakogu

"Первым делом нас посетил комендант, он был нашим непосредственным начальником и защитником. Он дал нам понять с первого раза: "Вы - как деревья, которые пересадили в новую почву. Чем быстрее вы укоренитесь и привыкнете к новому образу жизни, тем легче вам будет, потому что теперь вы здесь, и здесь же вы останетесь и умрете". Лишь позже мы поняли, что этим укоренением он желал нам только добра".

* * *

"Весной, когда русские женщины собирали в овчарне кизяк, как куски торфа, и везли его на паре волов на склон холма сушиться, эстонские женщины смеялись и ждали белого парохода, который еще до наступления зимы непременно должен был отвезти их домой. Наступила зима, первая и самая страшная, топить было нечем, потому что в степи лес не растет. Большую русскую печь мы топили соломой и крошками, оставшимися от корма овец. Когда мы спали ночью, наши волосы индевели и смерзались, так же как замерзала вода в ведрах. На оконных стеклах был лед толщиной с раму, сквозь который почти ничего не было видно, ведь на улице было минус 40-50 градусов".

* * *

"Стадо овец находится на улице даже в 40-градусный мороз. Снежный слой тонкий, и животные копытами выскребают из-под снега прошлогоднюю траву, а я стою рядом и присматриваю. Я весь день брожу со стадом. Садиться нельзя - заснешь и больше не встанешь. Таков строгий приказ бригадира, и вскоре он станет ясен всем нам. На мне надето нижнее белье, потом свитер, фуфайка и ватные штаны, сверху еще брезентовый плащ до пят, на ногах валенки, поверх шапки платок, рот закрыт шарфом. От моего дыхания эта щелка покрывается инеем, я вижу все как сквозь туман".

* * *

"Летом в степи не встретишь ни дерева, ни кустика, в тени которых можно было бы укрыться от жары. Когда становилось слишком жарко, приходил бригадир и отгонял отару домой на водопой, но никто не спрашивал пастуха, ел и пил ли он. Да и что нам было есть. Взятое с собой из дома уже закончилось или было на исходе. Мы, правда, получали зарплату, но она была настолько мизерной, что никто не мог на нее прожить. Женщины продавали привезенные из дома скатерти и простыни, посуду и даже одежду. Бабушка тоже помогала нам из дома какими-то посылками и денежными переводами, но все же чаще мы испытывали чувство голода. 

Колодец, который снабжал водой тысячи овец, волов, лошадей и людей. Фото: Erakogu

Соседка по нарам обнаружила ящик с мукой для овец, который бригадир держал запертым. Мы не могли к нему пробраться, однако овцам по вечерам дают овсянку. Мы собираем эту муку из корыт и оставляем ее бродить, получаем овсяный кисель, он, правда, горький, потому что в нем содержится полынь, которая здесь растет в изобилии. Пока у овец будет овсяная мука, у нас будет кисель. Сильного голода он не утоляет, но все же притупляет чувство голода".

* * *

"Нам приходится бороться за свое существование. Вечером я, как и многие мои ровесники, бреду домой из степи по пятам за своим стадом овец. Ни голод, ни жажда не мучают меня так сильно, как желание спать, я падаю на нары и мгновенно засыпаю. Каждую ночь мне снится один и тот же сон: я в кустах крапивы. Внутри меня все чешется и зудит. Это не крапива, это клопы. Их, должно быть, миллионы здесь, в трещинах штукатурки. Они падают нам на шеи с потолка и вылезают из-под пола. Мы не знаем, как с ними бороться. Мы перебираемся спать во двор, но там свои беды. Однажды ночью мы просыпаемся от жуткого крика: в кровать одной женщины в поисках тепла забрался бригадирский поросенок".

* * *

"Следующей весной мы вместе с русскими женщинами заготавливаем кизяк. С большим прилежанием и усердием, ибо от Трумэна ожидаемое спасение все еще не пришло. Как и везде, здесь тоже есть элита и простолюдины. Бригадирша задает тон везде, даже при заготовке навоза. При этом она хвастается тем, что у нее есть корова, поросенок, куры и гуси, а что у вас есть или было. Когда на это хозяйка большого хутора говорит ей на своем ломаном русском языке, что на ее хуторе было 20 дойных коров, лошади, жеребцы, свиньи и хряки, мадам заявляет, что это не хутор, а целый колхоз".

Это лишь несколько выдержек из подробных воспоминаний Хельве. Оглядываясь назад, она говорит, что и в Сибири можно было жить. "Мать продала почти все, что взяла из дома, - и посуду, и одежду. Она была крестьянкой и в числе первых купила в колхозе кур. Затем она привела поросенка, потом корову, вот так мы и жили. Так жили все женщины, у которых было хоть немного энтузиазма".

В Сибирь отправились вместе, возвращались по одному

В далеком краю Хельве стала молодой женщиной, и, как оказалось, в Сибирь она ехала в одном эшелоне вместе с семьей своего будущего мужа Луи.

- Мать моей свекрови была родом из Вызу. Когда во время войны их дом в Тойла сгорел, она с семьей уехала в Вызу, откуда ее с детьми увезли в Сибирь. Поскольку мы не успели на йыхвиский эшелон и нас отвезли в Раквере, мы ехали в одном эшелоне. Мы попали в совхоз, а они сначала попали в колхоз, где жизнь была совсем никудышной. Потом они приехали в тот же совхоз и поселились у нас.

Так Хельве познакомилась со своим будущим мужем. "Я каталась на своем велосипеде, Луи - на своем, пока он не сказал: "Почему мы катаемся по отдельности, разве мы не можем найти одну дорогу?". Мне тогда было 18 лет, и я сказала, что пока не собираюсь замуж. Когда мне исполнилось девятнадцать, Луи сделал мне предложение, и мы поженились в Сибири".

Если уезжали на поселение вместе, то возвращались по отдельности. После смерти Сталина дети до 14 лет были освобождены, и младшей сестре Хельве Сильви разрешили вернуться домой. Затем отпустили мать.

- Но меня и мою среднюю сестру Вийви не отпустили, потому что нас вообще не было в списке. Мама вернулась домой и через суд добилась, чтобы нас тоже отпустили. Потом Вийви уехала, но я уже была беременна и осталась с семьей мужа. Осенью 1956 года их тоже освободили, но это мало что значило, потому что директор совхоза сказал, что эстонцы посеяли зерно и должны убрать урожай - раньше окончательного расчета они не получат. Я была беременна на последнем месяце и подумала: вот бы мне с моим большим животом вернуться в Эстонию, местом рождения моего ребенка не должна быть Сибирь.

К моменту рождения дочери Эрики Луи тоже вернулся в Эстонию, а через два года родился сын Яан. Молодая семья поселилась на хуторе родителей Луи в Тойла, который пострадал во время войны, но где еще можно было постепенно отстроить свой дом. Дом в Вызу, где во время депортации жила семья мужа, был разрушен.

- Люди возвращались из Сибири и находили свои дома разоренными, многим даже не разрешалось приближаться к своим домам, если в них жили другие люди. Дом моего детства в Валасте тоже был разрушен, - говорит Хельве. 

Что случилось с отцом, избежавшим депортации?

О судьбе отца Хельве, Йоханнеса Альба, пишет Вальтер Круут в своей книге "Валасте 1940 - Валасте 2020":

"При немецком правительстве Йоханнес был командиром местной самообороны, затем был призван в немецкую армию и, наконец, сбежал с латвийской границы. Позже он был призван в трудовой батальон и до конца войны работал на шахте Убья".

Когда Йоханнесу удалось сбежать от участников репрессий - кто-то постучал в окно и крикнул спавшему мужчине, чтобы тот убегал, - он прятался в нескольких местах, в последний раз - на хуторе лесника в Роэла. В 1954 году Йоханнеса поймали и объявили освобожденным по амнистии, так как кровавой вины на нем не было.

Его брак с Хильдой, матерью Хельве, распался.

Хельве вспоминает, что, когда она по возвращении из Сибири встретила отца, он сказал дочерям: "Вы взрослые, а у меня два несовершеннолетних сына, которых я должен поставить на ноги".

- У лесника была дочь - старая дева, и так у меня появились два сводных брата. Что мы могли сказать на это? Кто верил, что мы вернемся из Сибири? 

Одна из ста человек, включенных в юбилейную книгу Эстонии

Эрки Пярноя. Фото: Dmitri Kotjuh

К столетнему юбилею Эстонии фотограф Каупо Киккас запустил большой проект "Saja lugu", в ходе которого были сфотографированы сто эстонцев. Кульминацией проекта стало концертное представление в постановке Яака Принтса с музыкой Эрки Пярноя.

- И для меня, и для Мехиса (внук Хельве Мехис Луус. - Ред.) стало неожиданностью, что мы оба были там: Мехис не знал, что я согласилась поучаствовать, а я не знала про него. Прыгнула в воду в незнакомом месте и не знала, что из этого получится.

В фотокниге Хельве представлена как бывшая депортированная из Ида-Вирумаа, руководившая крупным производством. Помимо книги, об этом проекте напоминает созданное Эрки Пярноя музыкальное произведение "Ranna 1", что является домашним адресом Хельве.

- Я слушала эту композицию, но, возможно, у меня не такой тонкий слух, - остается пожилая дама дипломатичной в своей оценке.

Как домочадцы Луус с приходом эстонского времени стали земледельцами: "Чтобы получить очистки, надо вырастить картошку"

"Когда-то мы с мужем решили, что, выйдя на пенсию, будем сидеть дома, благо работы в нашей жизни было с лихвой", - пишет Хельве в книге "Toila valla elulood I" ("Жизнеописания Тойлаской волости I"). Но вышло иначе.

"С приходом Эстонской Республики наступили времена, которые даже во сне не могли привидеться, а уж тем более наяву. Мы были согласны есть картофельные очистки и все такое прочее, просто чтобы быть самими собой и самим принимать решения. Но чтобы получить очистки, надо сначала вырастить картошку. Что бы там ни говорили, но мы все делали это годами на протяжении шести веков. Я всегда мечтала о собственном картофельном поле, ну, примерно 0,5 гектара. А еще о корнеплодных бороздах, потому что в саду, между деревьями и кустами, урожай часто становится червивым, ведь всему, что растет, нужны солнце и воздух. Белеющее картофельное поле в полном цвету было мечтой, конечно, эта мечта сбылась, но на это потребовалось время.

Все то, что наше поколение возводило и строило тяжелым трудом при мизерной зарплате, отправилось в тартарары под громкие речи и свершения! Остались лишь фундаменты и руины, да животноводческие фермы с чернеющими окнами. Слова "колхоз" и "совхоз" воспринимались с отвращением - чужие.

Началась большая суматоха со справками о репрессиях, возвратом имущества, требованиями доказательств того, где, чем и кто владел или владеет. Я превратилась в секретаря: деловые письма, справки, подтверждения. Мы были правопреемственными наследниками. При разделе мы получили свою долю в виде земли, братья и сестры мужа - в виде компенсации в приватизационных ценных бумагах EVP. На основании права выкупа мы выкупили у государства доли сестер и братьев и восстановили бывший хутор деда под названием Сааренийду.

Именно на это время пришелся крах "Viru Rand". Многие люди остались без работы, семьям не хватало еды. Чтобы не попасть в круговорот жизни, мы обратили свой взор на поле", - вспоминает Хельве.

Что же они начали выращивать? Два гектара было под ячменем, а еще картофельное поле, корнеплоды для собственного потребления и на продажу. Но этим дело не ограничилось.

"По собственной мудрости или глупости мы завели себе корову. Есть загон, есть луг, есть поле, почему бы не завести корову? Но корова не привыкла оставаться одна, она все время мычит. Сын приходит с рыбалки и говорит, мол, компас нам не нужен, корова - как сирена, крик слышен за морем. Покупаем еще корову, так сказать, компаньонку, и сосед тоже приобретает себе корову. Уже легче: сегодня я присматриваю за животными, завтра - сосед. Под коровник мы приспособили старый хуторской хлев, в котором также живут куры и пара поросят. В первый год мы заготавливаем сено вручную. Это непривычная работа для всех, но она выполняется".

Постепенно на помощь приходит и техника: сначала на аукционе в колхозе "Кальюранд" был куплен трактор, который честно служил семье на раскисших полях, лугах и в лесах. Затем прикупили для трактора подержанную технику - картофелесажалку, шведскую жатку, сенокосилку. По мере того как они двигались дальше, возникали новые потребности. К работе подключились дети и внуки. Но евротребования уже оказались не по зубам.

Оглядываясь назад, Хельве говорит, что обработка земли обеспечивала пропитание им и семьям их детей в трудные времена. И она не собирается продавать ни землю, ни лес. "Я сижу здесь, как собака на сене: сама не ам и другим не дам. Никогда не знаешь, какие времена могут ждать нас и наших детей впереди. Может быть, когда-нибудь, в трудные времена, эта земля прокормит наших потомков, как кормила нашу семью в начале 1990-х годов".

Но 89-летняя Хельве по-прежнему продолжает трудиться на земле. "Зачем мне с палкой ходить в магазин за чесноком? Лучше я буду обрабатывать свой огород, у меня там все чисто: чесночок, лучок, огурчики, помидорчики, кабачки... Кладовка до краев забита всякой всячиной".